— Корчишь из себя героя! Да знаешь ли ты, воровское отродье, что ты один такой остался, что от тебя, злодея, даже народец твой подлый отступился?! И все башкирцы до сего дня токмо и делали, что ждали, когда мы тебя возьмем. Уж как они будут рады узнать, что ты у нас в руках! — врал Аршеневский напропалую, лишь бы вывести пленника из себя.

Но Салават стоял перед ним неприступной скалой. Ему пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не рассмеяться зарвавшемуся офицеру прямо в лицо: «Насчет народа ты, Аршин, явно перебрал. Видно, плохо ты нас, башкортов, знаешь. Так плохо, что даже представить себе не можешь, сколь велика и неискоренима наша любовь к родному Уралу. Вот почему мой народ никогда не забывает своих батыров, готовых жизнью своей заплатить за его свободу. Вот почему у нас столько героических песен и сказаний!».

Такой ответ можно было прочесть в черных, как уголь, и блестящих глазах гордого и непоколебимого в своей вере Салавата Юлаева.

Вся спесь Аршеневского так и забурлила, так и заклокотала в нем. Он хотел разозлить батыра, а вместо этого взбесился сам.

— Так ты еще и упорствуешь! — скривившись, взвизгнул он и наотмашь ударил связанного пленника ладонью по щеке. — Ну да ничего, мы тебя так обломаем, что ты еще на коленях будешь перед нами ползать, прощение вымаливать! — процедил подполковник сквозь зубы и приказал отделать его батогами.

Пока Салавата били, Аршеневский знакомился с протоколом. Закончив, он приказал увести арестованного, а сам засел за рапорт, в котором не преминул подчеркнуть, что главный башкирский бунтовщик старшина Салаватка захвачен и допрошен им самолично. С подачи Муксина Абдусалямова он счел необходимым указать вышестоящему начальству, что следовало бы арестовать и известного своими злоумышлениями отца опасного преступника — старшины Юлайки, который, по его сведениям, находится в Челябинске и хлопочет насчет выдачи ему охранительного билета.

Приложив донесение к протоколу допроса, Аршеневский, не мешкая, отправил документы в Уфу на имя генерал-майора Фреймана, который, в свою очередь, не замедлил доложить о задержани Салавата Юлаева генерал-поручику Суворову и генерал-майору Скалону.

Вскоре в Уфу был доставлен и сам Салават. До получения указаний главнокомандующего, узнавшего о произошедшем через неделю после ареста, он содержался в уфимской тюрьме.

Уведомив императрицу, граф Панин распорядился заковать Салавата в ручные и ножные кандалы и отправить к казанскому губернатору генерал-поручику Мещерскому. Такое же указание поступило и в Челябинск к подполковнику Тимашеву относительно Юлая Азналина.

Когда закованного по рукам и ногам Салавата везли в Казань под усиленным конвоем отряда Шица, в составе которого находился и сотник Ямгур Абдусалямов, в Москве полным ходом шла подготовка к публичной казни Емельяна Пугачева.

IX

Из-за постоянных допросов, следовавших один за другим, в Симбирске Пугачева продержали едва ли не весь октябрь, и поэтому в Москву он прибыл лишь в начале ноября. Два месяца арестанта продержали в специально оборудованном помещении на Монетном дворе прикованным к стене. В таком унизительном положении, сломленный, он дожидался решения своей участи.

Приговор, вынесенный генерал-прокурором Сената Вяземским и утвержденный Екатериной, был более чем суров. Пугачеву должны были отрубить голову, насадить на кол, тело его четвертовать, а расчлененные части разнести по четырем частям города и сжечь.

К четвертованию был приговорен и захваченный в плен за несколько дней до заговора пугачевский генерал-аншеф Афанасий Перфильев.

Не избежали смертного приговора Тимофей Падуров, Максим Шигаев и крещеный иранец Василий Торнов.

Досталось также близким Емельяна Пугачева. Его семья и вторая жена «императрица» Устинья были отправлены на вечное поселение в Кексгольмскую крепость.

Пять организаторов заговора против Пугачева были помилованы и от наказания освобождены. Восемнадцать других пугачевцев были приговорены к наказанию кнутом. Кроме того, им должны были вырезать ноздри, после чего их ожидала отправка на каторгу.

Морозным утром десятого января 1775 года к выбранной в качестве места проведения публичной казни Болотной площади повалили толпы народа. Отовсюду был виден сооруженный ночью высокий эшафот, оцепленный воинскими частями. Посреди помоста возведен столб с колесом и острой железной спицей наверху. Здесь же стояли три виселицы, предназначенные для Торнова, Шигаева и Падурова.

Следя за последними приготовлениями, огромная толпа, изрыгая пар и притопывая, с нетерпением ожидала начала «всенародного зрелища».

Представление началось, когда людское море всколыхнулось от чьего-то возгласа, эхом прокатившегося по огромной площади:

— Везут! Везут!..

— Где, где? — нетерпеливо спрашивали друг у друга взволнованные зрители, привставая на цыпочки и выворачивая шеи.

— Да вон же, вон — в той стороне, откуда кирасиры идут!

— И что? Кирасир-то я вижу, а Пугачева — нет, — беспокоился кто-то.

— Ну, как же! Как раз за кирасирами сани едут, вишь? — откликнулся стоявший поблизости рослый детина.

— Ну?!

— А в санях вроде как три мужика сидят. Который без шапки да в белом тулупе, на все стороны кланяется.

— А другие?

— Один — барской наружности, в шубе, а второй боле на попа смахивает.

— Стало быть, простоволосый и есть самозванец.

— Похоже, что так.

— И каков он из себя, не видать? — полюбопытствовала немолодая женщина, потирая шерстяными рукавицами нос и щеки.

— Чернявый, с бородой, по-казацки стриженый.

— Ой, ты господи, а чего это он такой худющий, ажно скулы торчат! — воскликнули с другой стороны.

— А ты посиди-ка на цепи четыре месяца, точно пес… — донеслось откуда-то сзади.

Тем временем сани подъехали к лобному месту и остановились. Сопровождавшая их конница тоже встала. Рядом сгрудились закоченевшие от долгого пребывания на морозе полуодетые арестанты, пригнанные для лицезрения казни. Среди них находились бывшие пугачевские военачальники Каранай Муратов и Иван Зарубин, по прозвищу Чика.

Прибывший вместе с Пугачевым чиновник Тайной экспедиции возвел его по ступенькам крыльца на эшафот. Вместе с ними взошли на помост Перфильев, духовник и еще один чиновник.

Встав на указанное ему место, самозванец обвел внимательным взглядом собравшуюся у его ног, как бывало, огромную толпу и отвесил низкий поклон. Никогда не видевшие его доселе люди с трудом верили, что этот смиренно кланяющийся им суховатый бородатый мужичонка с изможденным лицом и есть тот самый Емельян Пугачев, который претендовал на царский трон и целый год держал в страхе вельмож, равно как и государыню-императрицу. Знавшие его прежде тоже были разочарованы. Они молча переглядывались, как бы говоря друг другу: да, сдал наш батюшка, а ведь было время…

Зато все заметили, каким живым блеском играли его жгучие черные глаза!

После того как раздалась команда «На караул!», один из чиновников, который стоял поближе к Пугачеву, выступил вперед и принялся зачитывать приговор Сената.

Толпа, затаив дыхание, ловила каждое произносимое им слово и время от времени ойкала.

Сам Пугачев как будто и не слушал. Он бубнил себе что-то под нос и беспрестанно крестился. Глядя на него, осеняли себя крестом люди в толпе и некоторые солдаты. Одни робко надеялись на помилование, другие с нетерпением ждали казни.

Наступившее после оглашения приговора тягостное молчание нарушил сам Пугачев.

— Смилуйтесь надо мной, православные! Простите мне прегрешения мои… — захрипел он, отказываясь верить в то, что это были последние мгновения его жизни, и все еще на что-то надеясь. — А все ради вас, — вдруг крикнул он срывающимся голосом. — За то, что вольностей для вас хотел…

Наблюдавший за ним в окружении своих ординарцев и чиновников обер-полицмейстер Архаров испугался, что Пугачев, увлекшись, вот-вот объявит себя императором Петром Федоровичем и начнет баламутить недозволенными речами толпу, и резво подскочил к нему.